В машине женщина постаралась помочь мне успокоиться, разговорив меня. Она спросила, готова ли я к встрече Рождества. Я кивала, но не могла понять, какое еще Рождество, когда, по моим расчетам – а я отсутствовала ровно шесть месяцев, с мая, – сейчас должен быть октябрь. Она спросила, куда меня отвезти, и я назвала ей адрес дома. Но когда мы проезжали Энсти, я увидела, что все не так, как было. Машины были другими, автобусы другими. Повсюду невиданные прежде электронные вывески. Дороги изменились. Вид магазинов изменился, и некоторые старые нарядные фасады обзавелись огромными зеркальными витринами. Даже телефонные будки стали другими – куда только подевались старые красные, такие удобные и уютные? Все это были частности, мелкие частности, но важные для меня, возвращающейся домой, – и что-то здесь было не так.
Меня охватила паника, дыхание стало частым и неглубоким. Женщина на пассажирском сиденье обернулась и посмотрела на меня единственным здоровым глазом. Спросила, как я себя чувствую. Я ответила, что хорошо. Даже это показалось мне зловещим, словно она участвовала в некой дурной шутке.
Когда машина приближалась к концу моей улицы, я попросила высадить меня, не доезжая до дому. Я очень нервничала. Во-первых, предчувствовала ужасный прием, но вдобавок не могла уложить в голове все происшедшие вокруг перемены. Заправка закрылась, от нее остался лишь драный навес, исписанный уродливыми граффити, и ветер гнал по бетону газетный лист. На месте газетного киоска теперь был тату-салон. Новостройки выросли как грибы после ночного дождя, и камера видеонаблюдения, наклоненная под углом, следила за улицей.
Даже вход в наш дом изменился. Кто-то пристроил крытое крыльцо из пластика и стекла, чтобы скрыть старую голубую дверь. И когда я смотрела на нее, из белой пластиковой двери вышел пожилой человек. С лысиной и пучками белых волос за ушами. Он открыл дверцу машины и забрался внутрь, и выглядел он потрепанным жизнью. Стало ясно, что это папа. Мой папа, и он состарился.
Я поняла, что плачу. Я кусала кулак. И ничего не могла с собой поделать.
Когда он задним ходом отъехал от дому – в новой машине, я ее не узнала, – я повернулась и побежала. Бежала, ничего не видя перед собой, желая спрятаться, скрыть лицо. Я рыдала на бегу, бежала в никуда. Оказалась на перекрестке, где был прежде паб под названием «Старый колокол», теперь он был переименован в «Важного лиса». Но без денег ходу мне туда не было, поэтому я пошла дальше, до публичной библиотеки, куда и зашла, только чтобы погреться и собраться с мыслями.
Но даже тут все изменилось. Появились автоматические двери! Внутри ряды телеэкранов, над которыми горбились люди. Я не представляла, что они все делают. Подумала, что, наверно, смотрят телевизор. За мое отсутствие наступил век интернета.
А потом я засмеялась, так как поняла: я сплю и вижу сон, будто я снова на спине огромного шмеля. Оставалось лишь проснуться, но, чтобы проснуться, необходимо сперва крепко уснуть, и тогда этот странный сон кончится и я проснусь у себя дома, глупой школьницей, которая, заснув среди колокольчиков, увидела этот невероятнейший сон. Я была очень измучена и готова уснуть на месте. В библиотеке была комната отдыха с газетами и журналами, и я села там с газетой в руках, притворилась, что читаю, а сама задремала.
Действительно задремала. Но, проснувшись, оказалось, что я вовсе не дома. Библиотекарша, добрая женщина с ласковыми глазами, разбудила меня, потрепав по плечу, улыбнулась и сказала, что здесь нельзя спать и что они закрываются на рождественские каникулы. Она дала мне листок, где объявлялось, когда библиотека откроется после перерыва. На нем стояла дата и год, понятное дело.
Я, конечно, не поверила своим глазам. Пришлось спросить у библиотекарши, который сейчас год. Она мне не ответила. Вместо этого поинтересовалась, есть ли мне куда идти. Когда я переспросила, который сейчас год, она отошла и вернулась с газетой. В ней был адрес, адрес приюта, где, по ее словам, людям предоставляли еду и кров на время Рождества. Она снова улыбнулась мне и сказала: «Рождество будет холодным».
Она подумала, что я бездомная! Но я не была бездомной, у меня были дом, семья, любящие родители и любимый парень. Я пошла обратно к дому и решила: чем бы это ни кончилось и какая бы ни была обстановка в доме, надо объявиться. Ключа у меня не было, но мы всегда держали запасной ключ под камнем возле двери. Я решила, войду без спроса.
Но камня не было. Не было и ключа, и, даже если бы он был, дверь сменили, а вместе с ней и замок! Я звонила и стучала, но дома никого не было. Тогда я решила переждать в гараже рядом с домом, чтобы согреться. Даже гараж был завален до крыши непривычным хламом, но я ждала, и в конце концов вернулся отец. Я следила из гаража, как отец вышел из машины, а с пассажирского сиденья с трудом выбралась пожилая женщина. Это была моя мать. Волосы у нее стали седые. Можете представить, что я чувствовала, увидев, что мои бедные мама с папой чуть ли не за ночь превратились в немощных седых стариков?
У меня перехватило дыхание. Я хотела броситься к ним, обнять, но не смогла. Слишком была потрясена тем, как они изменились, как ужасно постарели. Вместо этого ждала, прячась в гараже, пока они, шаркая, заходили в дом. Я не решилась предстать перед ними. Не хотела, чтобы они увидели по моим глазам или выражению лица ужас, вызванный их морщинами и белоснежными головами, поэтому затаилась в гараже, не в силах пошевелиться.
Когда стемнело, я тайком выбралась из гаража. Прошла пять миль до Лестера, ничего не видя перед собой от слез, жгущих глаза. Нашла приют, адрес которого дала мне библиотекарша. Меня приняли, не задавая вопросов. Большинство обитателей были жалкие существа – бездомные нищенки, наркоманки или слабоумные, чей рассудок не выдержал столкновения с жизнью. Скорбное место. Я делила вонючую комнату с тремя другими женщинами. Одна безостановочно говорила о своем умершем ребенке; другая сжалась в углу, вскрикивая во сне; третья громко возмущалась тем, что здесь не позволяют никакого спиртного. Зато здесь было тепло. В конце концов я забылась сном.
На другой день был канун Рождества. Нам сказали, что с одиннадцати утра и до трех пополудни нас не должно быть в приюте. Никто не представлял, куда деваться на эти часы. Мне дали старое пальто. Я провела время, бродя по городку, отмечая все невероятные перемены, сколь угодно мелкие. Зашла погреться в центральную библиотеку, и там кто-то показал мне, как на экране компьютера полистать газеты в обратном хронологическом порядке, чем я и занялась, пытаясь осмыслить, что произошло с момента моего отсутствия.
Двадцать лет. Я потеряла двадцать лет. Разумом я больше не могла отрицать происшедшее, но мое сердце не могло этого принять. И до сих пор не может.
И я поняла, что Йероу всюду следует за мной. Я бродила по улицам и чувствовала его за спиной. Иногда он старался быть незаметным, иногда даже не заботился, вижу я его или нет. Он хотел, чтобы я знала: он здесь. В центральной библиотеке он сел на балконе, наблюдая за мной в промежутки между книжными стеллажами.
Вскоре он подошел ко мне. «Видишь? – спросил он. – Ты видишь, каково тут? Понимаешь, что не можешь сюда вернуться?»
Я велела себе не слушать и сосредоточилась на газетных архивах, словно усилием воли могла отказать ему в реальности, отказать в реальности всему происшедшему. В конце концов подошел служитель и спросил меня: «Этот человек пристает к вам?» Йероу насмешливо улыбнулся ему, но ушел без скандала.
Понимаете, я была ошеломлена. Следовало разобраться в том, что со мной произошло, но ничего не получалось. Я снова вышла на улицу и зашагала мимо магазинов, мимо зеркальных витрин, появившихся на главной улице: все украшены к Рождеству и похваляются непривычными товарами, поражающими воображение.
Я вернулась в приют, не потому, что чувствовала себя там уютно, но потому, что не могла вынести правду, не могла вынести встречу с родителями. Я поела, а вечером пришел хор, местный школьный хор. Они пели для нас рождественские гимны, и дети, и взрослые, – пели так красиво и с таким чувством, что я плакала, плакала и плакала, пока слезы не иссякли и не осталась одна жгучая соль, от которой саднило в глазницах.
В ту ночь я лежала без сна, пытаясь сообразить, что мне делать. Потом уснула, и мне снились тяжелые сны; разбудила меня вчерашняя алкоголичка: она пыталась забраться ко мне в постель. Я завопила так отчаянно, что кто-то пришел и увел ее в другую комнату.
Утром, рождественским утром, я решила, что необходимо вернуться домой, чего бы мне это ни стоило, как бы это ни было мучительно. Я призналась одному из волонтеров, что у меня, в конце концов, есть семья и мне лучше быть с ней. Тот был очень добр. Довез меня до дому и ждал, пока я стучала в дверь. Снова пошел снег, крохотные снежинки, и я вспомнила, как папа всегда ставил на белое Рождество, и подумала: интересно, делает ли он эту ставку до сих пор?
